Несметное богатство[сборник] - Николай Селиверстович Акулов

поддерживал поток теплого воздуха, поднимавшийся от земли.

— Может быть, наш беркут, — предположил Федя. — Помнишь, отец прошлым летом из тайги принес раненого, в сарае у нас жил.

Как не помнить. Мы целое лето ловили ему сусликов и полевок. Но из рук давать не решались. Уж больно грозный был, особенно когда приподнимал крылья и щелкал клювом. Потом привык, встречал нас радостным клекотом. Отец рассказывал: в Средней Азии с ручным беркутом охотятся — спускают его даже на волка, и он когтистыми лапами переламывает волку спину. Мы тайно мечтали и своего беркута приучить к охоте. Но как к этому приступить — не знали. В Сибири беркутов охоте не учат. А пока думали, беркут совсем выздоровел, раны зажили. Отец сказал: «Он даже в сарае хорошо стал перелетать, здоров, завтра утром выпустим на свободу».

Жалко было нам расставаться со своей мечтой — приучить беркута для охоты, но делать нечего, со старшими у нас не спорят. В ту ночь я и Паша долго не могли заснуть, гадали, улетит ли беркут от нас или останется с нами. Так ни до чего не договорились.

Рано утром у сарая собралась вся детвора и с нетерпением ждала появления охотника. Двери широко распахнулись, поток яркого света, порыв ветра, донесшего запах тайги, ворвались внутрь и ошеломили птицу. Однако беркут быстро пришел в себя, спрыгнул с жерди, на которой сидел, на порог, навстречу свободе. Прошелся по двору, пугая кур и петуха, но на них не обратил внимания, как и на нас, рассевшихся на заборе. Замер, вглядываясь в далекие облака на высоком небе. Издал отрывистый клекот. Мы решили, что это он с нами простился. Действительно, несколько раз подпрыгнув — отталкивался ногами — и тяжело взмахивая крыльями, оторвался от земли и полетел над домами, пугая кур, уток, гусей… Обрадовавшись случаю, в сумятицу включились и собаки. Шум получился изрядный.

На краю деревни у самой горы беркут попал в струю восходящего воздуха. Сильные крылья, почувствовав опору, распластались и понесли его выше и выше. В свободном парении птица почти не делает усилий и не чувствует веса своего тела. Постепенно беркут превратился в еле заметную точку и растаял вдали.

Но это было прошлым летом, а теперь беркуты улетели, и Колчак успокоился.

— Сейчас, ребятки, — сказал дед Панкрат, — кончу с пчелами, накормлю вас кашей, и чай готов.

Я достал нож и стал пока очищать от сучков срезанное у речки новое удилище. Федя и Паша затеяли с Колчаком веселую возню, чтобы отвлечь его от беркутов — очень уж надоел своим лаем.

Вдруг над поляной снова мелькнула большая тень и один из беркутов опустился на прошлогодний стог сена.

— Это, наверное, наш! Нас узнал! — крикнул Федя и замахал рукою.

Мы не успели стронуться с места: Колчак опередил нас, с лаем кинулся к стогу и… Вторая быстрая тень мелькнула над головой, крылатый разбойник железными когтями вцепился в спину щенка и тут же взмыл вверх. А первый, со стога, последовал за ним.

Мы как вскочили, так и остались на месте, беспомощно махая руками. Дед Панкрат бросился в дом за ружьем, но стрелять уже было не в кого: визг щенка умолк в синей дали.

Думали ли мы тогда, что вторая встреча с беркутом окончится так грустно.

Невеселые вернулись мы домой. Хотя и лов хариуса был хорош, и уха на поляне отменная. Но пронзительный визг маленького веселого щенка отдавался в душе каждого из нас.

Гвардии Мишка

Антон Корнев на первый взгляд будто ничем не выделялся: серые спокойные глаза, волосы гладкие, светлые, как спелая пшеница. Выделялся он разве что ростом — самый высокий в нашей части, да еще сила была непомерная, сибирская, могутная. Уроженцем он был из Горного Алтая.

Антонова сила на войне часто выручала: не по дорогам, не по ровному месту шли, выбирать не приходилось. И лес, и болото. Увязала пушка в грязи, лошади бьются, люди — тоже.

— Антон, — скажут, — подмогни.

А он уже нагнулся, подставил плечо.

Минута, другая — и колеса сдвинулись, зачавкали в грязи.

— Подложи, — выдохнет Антон.

И тут же палки, пучки веток, целые деревца шли в дело.

Антон выпрямится, вздохнет, плечами поведет и опять за работу — дорогу равнять, лошадей подбодрить, товарищу помочь. Не терпел он одного: грубости, и хуже — издевательства над лошадьми.

Если какой ездовой, измученный не меньше лошади, на свою конягу замахнется, а Корнев вблизи окажется, повернется к обидчику и скажет только: «А ну…» Больше не требовалось: солдат руку с кнутом или ремнем быстро опустит. Антон тут же подойдет, молча поможет, что надо.

В орудийном расчете при пушке он был ездовым. И его пара коней, что тянули пушку, как ни тяжко им приходилось, всегда против других были лучше: и сытые, и шерсть на них лоснится. Когда только успевал он их вычистить и накормить, сам с виду как будто медлительный, не торопится.

— Лошади сочувствовать надо, — говорил он участливо. — Мы за землю свою воюем, за Родину. А коняга за что мучается?

Зато лошади и понимали его. Самые ленивые, а то и непокорные, слушались, все силы по первому его слову отдавали, хоть и недолго в его руках военную науку проходили.

Мы шли тогда на восток, нелегко оставляли фашистам свою землю. Уже не одну убитую или тяжело раненную лошадь пришлось сменить в упряжке. И опять новые лошади прытко тащили пушку Антона Корнева.

В бою он тоже за всех успевал — и раненого товарища на могучих плечах в медсанбат снесет, и сам за наводчика, если произойдет убыль в расчете. Не одну благодарность получил, когда-нибудь, может, и расскажет дома — когда и за что.

Но тогда об этом не думалось. Шестеро их было при пушке. Когда приходилось, останавливались, отбивались, как и полагается солдатам.

В тот день война дала краткую передышку. В часть пришло пополнение — привели лошадей, взамен убитых и раненых. Отправился и Антон: тоже за обещанным.

Лошади стояли в роще, у коновязи, немного их было. Один конь из них выделялся — рослый, гнедой, с белой звездочкой на лбу.

— Антон, которого берешь? — спросил солдат.

Конь, не шевелясь, смотрел на стоящего перед ним сержанта. Тот тоже стоял неподвижно, и было в этой неподвижности что-то такое, отчего все кругом замолчали и насторожились.

Вдруг конь тихо, ласково заржал, ступил вперед, сколько позволил повод.

— Мишка, — негромко произнес Антон и обнял коня за